«Какие у них храмы красивые, не то что у нас», – выдала посреди Венеции русская туристка лет пятидесяти с крашенными под баклажан волосами. Вокруг все замолчали, позволив истеричным чайкам, наконец, показать, кто тут хозяин. Вокруг были русские – с того же экскурсионного парома, что и баклажановая.
Вдруг снова поднялся человеческий крик. Чайки в испуге отлетели. В следующие минут пять русская группа очень громко – чтоб лучше дошло – доносила соотечественнице две простые мысли: красивейших храмов хватает и в России, и их несложно увидеть, если иногда отрываться от телевизора и выходить из «Одноклассников», и вторая мысль – почти проповедь: православие ценно не красотой церквей, красота должна быть внутри. Если красота пронизывает душу, тело и дух, то и однокупольный типовой храмик посреди промышленного района покажется жемчужиной на торфянике.
Именно так, помню, один из русских мужчин и сказал – жемчужиной на торфянике. Поэт, наверное.
Баклажановая обиделась и дальше весь день демонстративно гуляла одна. Я же весь день, наоборот, демонстративно гулял с группой, потому что мои земляки, до этого не блиставшие на выезде интеллектом и манерами, вдруг стали для меня самыми родными на планете.
И всю прогулку я думал тогда – смогли бы русские сформулировать свою эту венецианскую проповедь в России? Или, чтобы получить религиозное озарение, нужно уехать в другую страну, столкнуться с чужой красотой и родным невежеством?
Эту историю я вспоминаю часто, когда говорю о Достоевском. Ведь, как известно, свое духовное воскрешение он пережил именно за границей. И пережил его, столкнувшись с глубокой красотой, созданной католиком.
Это случилось с Достоевским в Дрезденской картинной галерее. И с этой точки я поведу свое эссе-расследование дальше…
Недавно мне попалась на глаза статья русского литературоведа и критика Константина Мачульского о Достоевском. Первые же абзацы этой работы пробудили во мне тот трепет, который я обычно испытываю, когда понимаю, что вот-вот случится что-то невероятное.
Вот эти абзацы.
«После долгого периода метафизического отчаяния, в центре которого стоят «Записки из подполья», жизнь Достоевского резко переламывается отъездом-бегством за границу. Он покидает Россию, «спасая не только здоровье, но даже жизнь». «Рассудок действительно расстраивался, – пишет он Майкову. – Это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило меня до бешеных минут».
В Дрездене он переживает духовное воскресение, слезы умиления и восторга перед картинами Дрезденской галереи, весну, счастье с молодой женой Анной Григорьевной». (К.В. Мачульский, «Положительно прекрасный человек» у Достоевского»)
Другими словами, перед нами драматический перелом, который случился в жизни Достоевского. И благодаря которому в русской и мировой культуре теперь есть «Идиот», «Преступление и наказание», «Бесы», «Дневник писателя», наконец, «Братья Карамазовы». Произведения-потрясения, каждая страница в которых может заменить внимательному читателю курсы и по психологии, и по богословию, и по философии, и по этике…
Но вот что именно случилось с Достоевским, Мачульский не рассказал. Критик лишь оставил наводку ищущему читателю, а именно – упомянул Дрезденскую галерею.
Нынче дело двух кликов, чтобы узнать, какие художники выставлены в этом знаменитом музее. А дальше – поддайтесь интуиции, и через считаные минуты, листая каталоги самых знаменитых картин галереи, вы все поймете про Достоевского.
Вы увидите картину Рембрандта «Автопортрет с Саскией на коленях». Второе название «Блудный сын в таверне».
Вы увидите и другие полотна «большого голландца», так называют Рембрандта, в том числе полотна на библейскую тему. Но приглядеться вам стоит именно к «Блудному сыну в таверне».
О том, что Достоевский часто бывал в Дрезденской галерее и подходил к Рембрандту, мы знаем из дневников его жены, а также из писем писателя на родину.
Библиограф Достоевского Леонид Гроссман в своей книге также упоминает, что Федор Михайлович «высоко ценил знаменитый автопортрет молодого Рембрандта с женой Саскией». Дальше Гроссман пытается понять, почему же писателю приглянулось это полотно.
«Приехав в Дрезден с молодой женой, романист мог особенно живо воспринимать тему жизнерадостности и безоблачного счастья, озаряющих эту картину во всех ее деталях – в огромном бокале искрящегося вина, в ослепительном оперении бархатного убора и восхищенной до самозабвения улыбке ликующего живописца».
Нам важно вытянуть у Гроссмана и тезис о том, что атмосфера картин Рембрандта очень похожа на ту атмосферу, которую мы встречаем в романах Достоевского. Речь, по мнению исследователя, идет о темных скоплениях теней, прорезанных яркими озарениями.
«В мировой живописи Рембрандт был едва ли не самый родственный Достоевскому гений одухотворенного и опоэтизированного реализма, но великий романист не оставил нам своих впечатлений об этом мастере трагического портрета», – говорит Гроссман.
О том, что внутренний мир полотен голландца напоминает мир произведений Достоевского, в своих эссе говорила и наша современница, искусствовед Паола Волкова. Которая, впрочем, на наш взгляд, в своих трактовках «дружбы» Достоевского с Рембрандтом продвинулась дальше, дав понять, что художников объединяет их попытка показать не внешнее, а внутреннее. Разобраться в психологизме героев и событий, в том числе библейских, высветить «из бездны бытия» красоту человека и его поступков. Зачем художнику и писателю это было нужно?
Ответ – в Дрезденской галерее, в зале Рембрандта, в пространстве рамы, внизу которой немецкими буквами написано: “Автопортрет с Саскией на коленях”. А также – на других полотнах художника, посвященных притче о блудном сыне.
Рембрандт сам считал себя блудным сыном. Достоевский, который убежал из России, от себя, от кредиторов, от смерти в душе (формулировка писателя из письма другу Майкову), не мог не отреагировать на мотив Рембрандта и не задуматься о том, что и сам он, быть может, не лучше.
Помимо этой «встречи», с Достоевским за границей еще много всего произошло. На нашу с вами радость. Потому что в Россию писатель действительно вернулся ожившим. Как в той же притче, помните, «ибо этот сын мой был мертв и ожил».
Вся дальнейшая жизнь Достоевского была посвящена одному – возвращению к Отцу. Если вдуматься и вчитаться, то и герои Федора Михайловича идут тем же путем. Из пучины сумасшествия, расстроенности, греховности, из мертвого дома в своих сердцах и душах они карабкаются, гремят кандалами, ползут, тащатся, запинаются, но идут, идут домой. В Церковь. Потому что для Достоевского быть русским и быть христианином это одно и то же. «Ибо вся Россия в православии, в нем ее душа». Возможно, именно ради этой формулы Достоевскому и нужно было уехать из страны. Большое видится на расстоянии.
Но если образ сына из притчи был Достоевскому понятен, он примерял его на себя, он сличал его с представлениями других художников, то вот образ Отца оставался тайной. Вернее, тайной оставался его, Достоевского, писательский путь к Нему. Как написать Его так, чтобы читатель, современник Федора Михайловича, уже этот образ потерявший, вновь стал о нем думать и вспоминать. Вновь стал искать дорогу домой.
Было много попыток у Федора Михайловича вновь показать луч света в темном царстве. Попыток высветить в тенях сомнений и терзаний лик Прекрасного человека. Богочеловека. Христа. Об этом исписаны тома исследований. И тысячи дискуссий кипят до сих пор о том, кто такой князь Мышкин и почему «воплощение прекрасного человека» не удалось в «Идиоте», почему намерение стать Богом на земле исходит из гордыни и почему этого не поняли большевики, прекрасно знавшие «Бесов» и трагедию Раскольникова…
Если так мучаются сегодня исследователи, те, кто Достоевского трактует, то представить сложно, что переживал внутри себя сам первоисточник. Через какие кризисы ему пришлось пройти, через какие падения, но и катарсисы, чтобы встретить образ Отца в своей жизни, а затем и помочь встретиться с ним читателям?
Спустя 11 лет после «знакомства» с Рембрандтом Достоевский приезжает в Оптину пустынь. И здесь круг его писательских метаний замыкается. Он, наконец, понимает, что «прекрасного человека» искать нужно было не в миру, а где-то там, куда со своих автопортретов смотрит тот же Рембрандт, совсем в другом измерении. Достоевский в Оптиной пустыни встречает старца Амвросия, в котором и находит то, что столько лет искал.
Старец Амвросий, как известно, становится прототипом Зосимы из «Братьев Карамазовых». В нем Достоевский видит тот отсвет, которому под силу разогнать темноту, и этот свет писателю, наконец-то, удается внести в свое произведение, как удавалось это Рембрандту.
«На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом», – уверенно пишет Федор Михайлович в «Братьях Карамазовых», уверенно потому, что к этому времени он уже сам прочувствовал и прожил сказанное.
Как тут не вспомнить еще одну картину Рембрандта «Возвращение блудного сына», которая считается продолжением повлиявшего на Достоевского полотна. Сын после падения изображен коленопреклоненно. Удивительно, как снова все совпало в жизни Достоевского – так же на коленях он припал к старцу Амвросию во время беседы с ним (всего беседовали они дважды, и еще один раз писатель видел старца в толпе). И удивительно здесь то, что сам старец Амвросий сказал затем про Достоевского два простых, но вновь отсылающих нас к сюжету о блудном сыне слова: «Это – кающийся».
Такой же кающийся припал к отцу на последней картине Рембрандта. Взгляните снова на этот шедевр.
Как верующие, принимающие Благодатный огонь в Великую субботу, трепетно и вдохновенно передают его дальше из рук в руки, так и Достоевский, подхватив этот свет с картин Рембрандта, передает его нам. По сей день. Каждому новому своему читателю.
Интересно, читала ли этот великий роман та русская туристка, что посреди Венеции назвала православные храмы некрасивыми?.. В другой раз я бы пожелал ей отправиться по маршруту Дрезден – Оптина.
Максим Васюнов
Ваш комментарий будет первым