Непростая Судьба Марины Аполлинарьевны Титовой
Марина Аполлинарьевна Титова – любимый педиатр практически всех мам Козельского района. Все знают – это профессионал с большой буквы, к тому же может найти подход к любому, даже самому капризному, малышу. А еще Марина Аполлинарьевна славится быстротой реакции: в сложных ситуациях реагирует моментально. Перед нашей встречей Титова проводила медосмотр в сельской школе. И ведь очень кстати приехала: одной из учениц стало плохо. Девочка потеряла сознание, началась рвота, поднялась температура. Пока ждали «Скорую» – было подозрение на аппендикс – Марина Аполлинарьевна вместе с медсестрами, своей и из козельской стоматологии, оказали помощь школьнице. «Хорошо, быстро сработали. Молодцы мои девочки!», – сказала Титова, когда опасность миновала.
Не все знают, что Марина Аполлинарьевна пришла в медицину потому, что очень долго, начиная с младенчества, болела. Именно это сделало ее восприимчивой и внимательной к детской боли. Кто может лучше понять заболевшего ребенка, как не человек, пролежавший в больницах 11 лет? Мы решили рассказать историю жизни детского доктора от первого лица, так как услышали ее от Марины Аполлинарьевны. Кстати, она и рассказчик замечательный, с потрясающим чувством юмора.
Трагическое стечение обстоятельств
Пошла я в 9 месяцев, и почти сразу ходить перестала – меня уронила нянька. У нее случился приступ эпилепсии. Я упала в погреб, который в то время, по стечению обстоятельств, был открыт. В итоге – перелом тазобедренного сустава, со временем на этом месте развился туберкулез кости. Маме тогда сразу не сказали, что я упала, мне замыли кровь, поменяли платье. Когда мама обо всем этом узнала, то поезд уже ушел, процесс начался. Рассказывала, что вначале я ночами постоянно кричала, и что она меня переодевала по три раза за сон – так я потела, это один из симптомов туберкулеза.
Когда мы пошли на прием к педиатру, то мне поставили диагноз полиомиелит, и врач посоветовала маме отдать меня в дом инвалидов. Мне было тогда полтора года, уже родилась моя сестра, к тому же был болен папа. Однако мама наотрез отказалась куда-либо меня отдавать, хотя я представляю, как ей было тяжело.
Я семь лет лечилась в Ясной Поляне в костнотуберкулезном санатории. Приехала оттуда абсолютно дикая: удивилась водонапорной башне – я ведь ничего подобного не видела.
Еще, помню, удивлялась сестре – она ходит, бегает – а я ведь привыкла видеть только лежачих детей. За столом не знала, что делать вилкой – у нас в санатории были только ложки. «А это что? А это?» – спрашивала, показывая на стакан в подстаканнике, на пианино.
В первый класс меня носили на руках, потом привозили в инвалидной коляске. Одна моя нога была короче другой на 18 сантиметров.
Четыре года в гипсе
А потом, в 1969 году я попала в крымский санаторий, где мне сделали операцию – удлинили конечность. Это благодаря моей бабушке по линии отца я вылечилась. Ведь меня и мою младшую сестру Надю заразил папа. Он был летчик, в бою под Тарту его сбили. И папу комиссовали – у него начался туберкулез легких.
Тут надо сказать, что когда у моей сестры начал развиваться туберкулез голеностопного сустава, то ей ногу спасли: поставили скобки, не дали пойти дальше, кость не распалась. А у меня сустав полностью сгнил, был творожистой массой. Его-то мне и заменили, сначала на собачий, но он не прижился, а потом поставили металлический, с ним и хожу. Он не гибкий, и поэтому я могу сидеть только на краешке стула.
Так вот, бабушка Ксения тогда сказала, что уж если я заболела по вине ее сына, то все заботы о моем лечении она возьмет на себя. И она с помощью газеты «Знамя» отправила меня в Евпаторию.
Мне тогда было 14 лет. Сначала, когда я вошла в палату, стала узнавать у девочек, давно ли они лежат. Девочка из Мариуполя говорит мне, что лежит месяц. Месяц? И у меня паника: рассчитывала, что меня прооперируют, и я сразу поеду домой. Другая, из Тбилиси, отвечает, что лежит полгода. Мне становится все хуже и хуже. И еще одна: «А я три года лежу» – и у меня чуть ли не обморок.
В итоге мне пришлось лежать четыре года. Там я училась, сдавала экзамены. Это было очень интересно и удобно: всегда можно было списать, под одеялом лежала шпаргалка, под ухом – приемник.
День после операции я считаю своим вторым рождением. Когда я очнулась после наркоза, то увидела свои ровные ноги и обрадовалась. У меня ведь кость торчала всегда. После операции разница между ногами стала 2 сантиметра. А я – ровная и прямая. На мой вопрос, что мне делали, медсестра очень образно пояснила: «Вытащили тазобедренный сустав, постучали молотком, почистили чем-то вроде наждачной бумаги, поставили обратно и закрепили гвоздиками». Гипс у меня начинался под грудью и захватывал обе ноги. Когда мне его сняли, то фигура была мужского типа: плечи шире бедер, которые все это время в гипсе не развивались.
Коньяк, как лекарство
Меня не выписывали 4 года потому, что я очень плохо ела и не шла на поправку. Не любила молочные продукты, которые так полезны для костей, мне все время хотелось картошки с селедкой. И доктор, который меня оперировал, решил поднять мой аппетит. Мне обычно лекарства приносили медсестры, целыми охапками. И рыбий жир давали, который, никогда не забуду, нужно было закусывать соленым зеленым помидором. А тут доктор три раза в день стал приносить мне лекарство коричневого цвета в мензурке. Я ему: «Василий Викторович, почему вы сами лекарство разносите?» А он: «Это лекарство доверять медсестрам нельзя». И только потом, перед моей выпиской я узнала, что это доктор приносил мне чистейший армянский коньяк для аппетита. Это средство помогло, я начала есть.
Вышла я из санатория худющая, в корсете, на костылях. Год велели лежать в гипсовой кровати – сделали слепок моего тела со спины. Но спать постоянно на спине было ужасно, не выдержав год, я выкинула гипс, и стала жить без него. На ноге, которую оперировали, нужно было носить корсет – тутор. Я же, когда училась в институте, решила, что он мне мешает быстро двигаться, выкинула и его. Моя нога сразу поднялась на 8 сантиметров. Ходить тяжело, и дома у меня сейчас на здоровой ноге тапок, а на больной – туфель с каблуком. Стоит мне надеть два одинаковых тапка – я перекашиваюсь.
Еще в санатории я поступила в Симферопольский медицинский институт. Приехала домой, а потом перевелась в Смоленский институт. Если бы я не болела, я стала бы учителем, у меня в семье по всем поколениям были педагоги. Я очень хотела стать преподавателем русского языка и литературы.
Про маму
Когда я поступала в институт, то хотела быть ортопедом. Но мне сказали, что это тяжелая профессия: стоять у операционного стола по нескольку часов, как сталевар у станка. И я поступила на педиатрический факультет.
Мама моя была учительницей русского и немецкого языков. В 1939 году она окончила пединститут, и по распределению попала в Козельск, жила на съемной квартире. Владельцы этого жилья в 1941 году, когда пришли немцы, пропали, осталась только их четырнадцатилетняя дочка, Алла Сергеевна Маршунова. Мама взяла ее на воспитание. Она долго искала родителей девочки. А потом, уже в апреле 1942 года, во рву возле военкомата нашли три расстрелянных тела: Марию с Сергеем Маршуновых и комсомольца Володю Зайцева. И мама рассказала об этом Алле Сергеевне. Она очень переживала, не хотела жить, даже пыталась покончить с собой, закапываясь в снег, чтобы заболеть и умереть. Но потом потихоньку стала успокаиваться. Они очень дружно жили с мамой. И когда я перевелась в Смоленский мединститут, меня под опеку взяла именно Алла Сергеевна, которая там жила. Мне она старалась дать все самое лучшее. Сказала: «Жить ты будешь только у меня. Никаких общежитий, подруг: ты должна стать хорошим врачом». И вот все в институте давно друг с другом перезнакомились, а я была, как белая ворона. В колхоз мне со всеми нельзя: освобождение, хожу с палочкой. Было строговато, а я хотела дружить, общаться. На 3 курсе попросила Аллу Сергеевну отпустить меня в общежитие. Она позволила, но при условии, что я буду навещать ее каждую пятницу.
Все ходили на танцы, занимались спортом, а мне нельзя. Я и сидела постоянно в анатомичке.
А потом думаю: «Дай-ка поступлю в пединститут». Так я заочно отучилась на учителя русского языка и литературы. То есть моя мечта сбылась.
Когда я окончила мединститут, нам, краснодипломникам, дали 10 мест для распределения: могли сами выбрать, где мы будем жить и работать. Я хотела только к себе домой – на Стекольный завод. Я вернулась на малую родину.
Подкидывают не только животных
Но у меня была попытка уйти из медицины в школу. Очень драматичная история. Однажды у меня в палате умерла девочка – цирроз печени. Это была первая смерть, до этого я с ней не сталкивалась, и я так расстроилась, что написала заявление на увольнение. И решила – все, ухожу в школу. Пришла на Сосенский, в первую. Там директором была тогда Валентина Ивановна Волкоедова. Так вот, она порвала мое заявление, сказала, что я должна остаться в медицине. Она меня буквально выгнала из директорского кабинета. И я ей благодарна за это: люблю свою профессию! И детей очень люблю – всегда нахожу подход к ним, даже к самым капризным. Очень жалею, когда они болеют, особенно маленьких.
Отработала я врачом уже 44 года. Все порываюсь уйти на покой, а потом думаю: зачем? Физически я сдала, без машины уже никуда, а в душе я молода, и сохранила отличную память.
Я очень люблю животных, у меня сейчас две козы, три собаки, шесть домашних и восемь бездомных кошек, которые живут у нас в козлятнике. Я даже если на рынке вижу собаку без лапы, то говорю мужу, чтобы бросил ей кусок колбасы – не могу спокойно смотреть на бездомных животных. У нас весной весь двор в костях – собака не доела или прикопала. Весной люди боятся к нам даже заходить: впечатление, как будто тут мамонта съели. Мне часто подбрасывают животных. И не только их.
Мне, было, что и детей дважды подкидывали. Одного живого, я его до приезда милиции обогрела, накормила. Второго – мертвого, женщина, родив младенца, утопила его. Хороший, четырехкилограммовый мальчик. Вот зачем мамаша так сделала? Лучше бы мне его отдала.
Чего только в практике не было…
Сталкивалась и с уникальными случаями. Как-то из одной деревни привезли девочку, у которой болел живот. Как выяснилось – девочку никто никогда не осматривал. Я стала осматривать: налево – а там сердца нет. Представляете, как я испугалась! Оказалось, что сердце у девочки с правой стороны. Эта особенность выяснилось после рентгена.
Был и гермафродит. В 80-х родился ребенок, папа очень хотел мальчика, а это была девочка. Половые органы были и мужские и женские. Гинеколог сказал, что больше данных за то, что это мальчик. Папа обрадовался. Ребенку исполнилось 4 месяца, и он попал в больницу с непрекращающейся рвотой. Меня вызвали, но рвоту остановить ничем не могли, ребенок уходил. Укололи преднизолон – гормон, помогло. Но только заканчивается действие препарата, рвота начинается опять. Все время находиться на гормоне не возможно, и я отправила их в Калугу, оттуда – в Москву. Там помогли и подтвердили диагноз «истинный гермафродитизм», то есть сказали, что воспитывать лучше как мальчика. Я же, наоборот, пришла к выводу, что это не мальчик. Но родители не хотели слушать, так они мечтали о сыне. Они покупали ему машинки, пистолеты, одевали, стригли, как мальчика. А его тянуло к куклам, которых не давали. Он находил ложку, заворачивал в тряпку и баюкал, укачивал. Черты лица были девичьи, нежные. Как-то заболел у него живот, и я попросила нашего хирурга посмотреть: мальчик или девочка. И он увидел матку с придатками. Но мама даже после этого ничего слушать не хотела: Москва сказала «мальчик» – значит, мальчик.
Тогда я отправила их в Калугу, где гинеколог сразу сказала, что это 100-процентная девочка.
История эта все-таки закончилась хорошо, ребенку сделали операцию. Девочка эта сейчас уже выросла, вышла замуж и очень счастлива.
… Марину Аполлинарьевну можно слушать бесконечно, а ее воспоминаний хватит на целую книгу. Возможно, она когда-нибудь выйдет в свет: Титова с детства ведет личный дневник. «Вот выберу время, и издам все, что у меня там записано» – пообещала наша героиня под занавес своего монолога.
Анастасия Королева
Фото: Виталий Верескун
Ваш комментарий будет первым