Нажмите "Enter" для перехода к содержанию

81-й годовщине Побужской трагедии посвящается

Это было 7 января пополудни.

Ночью задула метель, и к туру намело большие сугробы, ослепительно яркие под невысоким и багровым зимним солнцем. Немцы отступали от Побужа, небольшой, занесённой снегом деревушки, затерянной между извилистой речушкой и дремучим лесом. Немцы торопились и снимали замки с орудий, которые вынуждены были покинуть, разбивали моторы автомобилей, застрявших в снегу, наспех грузили свой скарб в темнозелёных походных сундучках с навесными замками. Немцы торопились. Они выводили чужих лошадей, запрягали их в чужие сани и нагружали чужим добром. Немцы рыскали по избам, выволакивая оттуда всё, что попадало под руку, – мясо, валенки, хлеб, овчины, занавески, бельё, картошку, сбрасывали это в сани, и толстый ефрейтор, закутанный в башлык, проворно связывал награбленное верёвкой.

По дороге, ведущей на запад, промчались грузовики, ёжась от холода, протопали солдаты, замыкая шествие, проскакали всадники.

Казалось, всё – ушли.

В Побуже вздохнули: кончился кошмар!

Но через час, в полдень, здесь неожиданно появилась группа солдат, вооружённых автоматами и гранатами, иные тащили с собой ручные пулемёты. Они здесь забыли что-нибудь? В закромах побужан уже было пусто. Они решили продолжить сопротивление? Нет. Вчера тут уже были наши разведчики – здоровые, румяные лыжники в маскировочных халатах, уже гремела неподалёку советская артиллерия. Нет, не сопротивляться пришёл сюда этот отряд.

Потом уже, когда в Слободку, Чернышено, Киреевское в страшных мучениях приползли окровавленная старуха Дарья Пузанова, четырёхлетняя Дуся Обухова с пробитыми насквозь щеками, Дарья Ковычкина с раненой рукой и рваным плечом, истерзанная Татьяна Обухова, когда пришли в себя от пережитого Лукерья Шутяева, сторож Фёдор Обухов, подростки Василий и Иван Кавочкины и другие, те немногие, которые спаслись, мы узнали о том, что произошло в Побуже.

Отряд остановился посреди улицы. Рыжий сухопарый офицер с подвязанной щекой что-то крикнул. Это был приказ…По-двое, по-трое ринулись солдаты к избам, обливая их горючей жидкостью, поджигая пучками зажженной соломы. С пылающими факелами в руках они бежали дальше и жгли, жгли. Вот вспыхнула изба Фёдора Обухова, что стоит на краю деревни, занялись двери, окна, крыльцо. Рядом загорелась ещё изба, ещё одна, ещё, огонь быстро перебросился от домов к сараям, и длинные языки пламени тянулись дальше, к соседним строениям, заволакивая дворы дымом, превращая деревню в сплошной костёр.

Обезумевшие жители в чём были выбегали на улицу. Тогда солдаты открыли по ним беспорядочную стрельбу. Старого конюха Лукьяна Гавриловича Шутяева пуля настигла у ворот. Он судорожно схватился за грудь, и кровь, пробиваясь сквозь пальцы, густой и тяжёлой струёй хлынула в снег. Старик застонал и упал навзничь. В предсмертной агонии он ещ пробовал ползти, – так и замёрз его труп с согнутым коленом и протянутой вперёд рукой.

Ирина Галкина, выхватив из-под падающих горящих балок двух детей1, поставила их в сторонку и снова бросилась через пышущий пламенем порог, чтобы вывести ещё двух ребят, оставшихся в доме. Когда она, обгорелая, выскочила обратно, дети её, те, которых она только что, рискуя собой, вырвала из огня, лежали бездыханные, ещё тёплые, со сведёнными в судороге руками, с прострелянными головами. Вдоль забора шёл тот, кто сделал это. Спокойный, равнодушный немец. Заломив в отчаянии руки, мать застонала, забилась в слезах:

– Изверги! Душегубы!..

За её спиной трещали выстрелы, гулко повторенные эхом. Люди метались по улицам, как в бреду, ища спасения. Задыхаясь, бежала Прасковья Донюшкина, босая, с грудным ребёнком на руках, цепляясь за юбку, дрожа от страха и холода, старались не отставать малолетние Митя и нюра. Увязая в снегу, с невыразимым ужасом в глазах пробивались сквозь огонь автоматчиков дети Евфросиньи Пузановой.

– Мама… Где ты, мама? – надрывно плакала четырёхлетняя Аня, и спотыкалась, и падала, и снова бежала. – Мамочка, где ты?..

Мать не откликалась. Евфросинья Пузанова лежала среди кучи растерзанных тел на колхозном подворье с развороченным животом. У ворот показалась старуха Анна Ефремовна Соложенкова. Она успела крикнуть:

– Бегите в погреб! Бегите в погреб!

Выстрелом в спину её убил молодой, худощавый и веснушчатый, похожий на мальчика, немец. В погреб набралось полно людей. все, чьи дома были по эту сторону деревни, сбежались сюда. Перепуганные, похожие на тени, люди чутко прислушивались к тому, что творилось там, наверху. Вдруг у входа в погреб раздалась чужая, грубая речь.

– Марш! На улицу марш!..

С револьвером в руке стоял офицер и кричал в погреб, коверкая слова:

– Я сказал: марш!..

Никто не вышел. Поднялся плач. Тогда в темноту погреба ворвались солдаты. Сверкнули штыки. Вопль, страшный человеческий вопль нёсся из погреба. Молча и сосредоточенно немцы вонзали штыки в сгрудившихся детей и женщин. Так и не спасла Ирина Галкина своих детей: их зарезали. Её и  Марию Донюшкину с детьми зарезали, и Матрёну Паршикову с дочерью зарезали, и Анастасию Корочкову зарезали, а потом её, корчащуюся, пристрелили. Внезапно среди хрипов и стона умирающих кто-то душераздирающе крикнул:

– Всё равно конец! Вгрызайтесь гадам в горло… Всё равно помирать!

Немцы с визгом выскочили из погреба. У  одного из них из прокусанного пальца сочилась кровь, другой ладонью прикрывал шею. Офицер, наблюдавший в это время, как тлеют и вспыхивают обугленные брёвна, услышал истерические крики солдат, перекосился от злобы:

– Гранаты! – В погреб полетели гранаты…

Всех оставшихся в живых солдаты гнали вдоль горящей улицы на край деревни.

Пустырь. Одинокая, заброшенная поляна. Здесь приказали остановиться. Под ударами прикладов полтораста человек пали на колени, безмолвные, похолодевшие. Матери, прижавшие к себе детей, старухи с окоченевшими от стужи ногами. Ефрейтор с красным, лоснящимся лицом что-то прокричал, злое и непонятное. Переводчик перевёл слова ефрейтора:

– Земля ваша? Так ешьте её!

Раздался залп. Автоматчики стреляли в упор. Как подкошенные, лицом сниз, обливаясь кровью, упали Елена Донюшкина с восьмилетней Наташей, которую держала за руку, Иван Бакланов, Ирина Казанина и четверо её детей. Пустырь покрылся трупами. Многие вскочили и бросились вперёд. Татьяна Обухова схватила годовалую Дуню, потянула четырёхлетнего Серёжу и – к лощине. Не сразу почувствовала она, что ноша её отяжелела.

– Мама, смотри…

Серёжа обхватил бессильно свесившуюся, пронзённую навылет голову сестры с выбившейся светлой прядкой из-под платка. В это мгновенье что-то горячее полоснуло по лицу мальчика. Обухова нагнулась, чтобы поддержать его, падающего замертво, и внезапно, подмяв его, рухнула, раненная, на снег.

Люди метались, вслед им строчили автоматы и пулемёты. Мария Сухова, высокая полная женщина, лежала, изнемогая, у обочины дороги и, беспомощная, видела, как упал её сын Паша, как рядом растянулась дочь Настя и второй сын Саша, она слышала протяжный стон третьего сына – Вани, светлоглазого, тщедушного мальчика:

– Мне страшно… Пить…

– Ванечка!..

Сбоку ударил пулемёт.

Над головой Фёдора Пузанова просвистели пули, и ещё чрез минуту он был убит вместе с одиннадцатилетним Алёшей. Будто изваяние, лежал замёрзший труп отца, обеими руками обхватившего сына, как бы защищая его своей грудью. Когда Пузановы упали, находившаяся с ними Наталья Обухова повернулась к лесу. Вокруг неё жужжали пули, пригибая её к земле. Она продолжала бежать даже тогда, когда почувствовала гучую боль в руке, на которой висели оторванные пальцы. Она бережно несла изрешечённого пулями младенца, в безумии повторяя:

– Ты со мной, моя крошка… Ты со мной…

Люди бежали от зверской расправы и нигде не находили спасения, – всюду настигали их немецкие автоматчики. Когда всё было кончено, когда не стало ни деревни Побуж, ни мирных побужан, солдаты прошли по кладбищу, сапогами и прикладами расталкивали мёртвых и, если раздавался стон, приканчивали раненого штыком и револьвером. Потом для завершения один немец вышел на бугор и швырнул в кровавое месиво три гранаты. На пустыре, по дорогам, на улицах и во дворах осталось сто десять трупов – девять престарелых мужчин, пятьдесят одна женщина и пятьдесят детей. Страшный, чёрный счёт!

Прошёл день. Наступила ночь. Из-под груды мёртвых тел поднялись пять девочек – двенадцатилетняя Поля и десятилетняя маня Пузановы, восьмилетняя Катя Лощева, восьмилетняя Нюся и четырёхлетняя Дуся Обухова. Они посмотрели вокруг и не узнали родных мест: не было деревни. Среди развалин они увидели уцелевший погреб и, посиневшие, трясущиеся, поползли к нему. Маня отставала, она еле ползла. Нестерпимо болела раздробленная нога, ныло раненое плечо. Девочка сделала ещё одно усилие и, вконец ослабевшая, растянулась у сугроба. Поля разорвала на себе сорочку и перевязала раны своей сестричке. Она не стонала, только стиснула зубы и печально закрыла глаза. Спустя немного, девочка, истекавшая кровью, умерла. Её завернули в одеяло, которое валялось поодаль, ладонями нагребли снежный холмик. Спи… потом они поднялись, четыре девочки, долгим, прощальным взглядом посмотрели туда, где чернели на снегу трупы их матерей, и, горько плача, ушли в темноту, навстречу советским войскам, которые двигались в Побуж.

Вот показания побужского жителя, депутата сельского совета Егора Васильевича Обухова:

«На моих глазах немцы расстреляли четыре семьи, состоявшие из двадцати трёх человек. среди них имеется несколько старух, таких, как Ахимья Давыдовна Пузанова, восьмидесяти лет, которая последние годы не в состоянии была даже передвигаться. В числе погибших вышеупомянутых семей имеются также четыре грудных ребёнка. Никаких обвинений немецкое командование жителям не предъявляло, если не считать заявления офицера о том, что русские женщины опасны для их Европы в силу своей плодовитости… Да, немцы пришли к нам, как воры, и ушли, как убийцы».

Вот справка Лукерьи Ефимовны Шутяевой:

«Сначала немцы разорили наше хозяйство, потом сожгли наш двор и закончили своё дело массовым истреблением людей. я потеряла мою семью: погибли муж и три внука».

Как клятва, звучат слова подростка Васи Кавочкина:

«Теперь у меня нет отца – ему выстрелили в лицо. У меня нет матери – две пули впились в её грудь. Нет у меня страшего брата – он лежит мёртвый на огороде. Я – сирота. Но у меня, у всех нас есть Сталин, великий Сталин. Я знаю: он всем  в беде протягивает отеческую руку. Ему клянусь я отомстить за моих родителей, за моих односельчан, за мою деревню, где я родился и рос…»

Вот он, Побуж! Сравненный с землёй, выжженный и обезлюдевший. Лобное место. Советские части, ломая сопротивление немцев, очищают наши города и селения. Они вошли уже и в Побуж. Даже ограбленная, даже истерзанная воронками от снарядов и бомб, изрытая окопами, изуродованная развалинами, даже такая, нет милее и краше тебя, родная земля! Пусть же скромное имя этой безвестной деревушки, затопленной в крови, загромождённой изуродованными, обугленными, изрезанными телами ни в чём неповинных стариков, женщин, детей, во стократ умножит нашу великую ненависть к врагу и, как набат, зовёт к священному мщению!

К мщению!

Я. Цветов («Правда» от 20 февраля 1942 г.)

Поделись с друзьями:

Ваш комментарий будет первым

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

<
Новости
Мы используем cookie-файлы для наилучшего представления нашего сайта. Продолжая пользоваться сайтом, вы соглашаетесь с использованием файлов cookie.
Принять