Почти 30 тысяч других дней прошли после него. Но он навсегда особенный. День, когда те, кто были внутри него, должны были знать, а скорее холодной кожей, сердцем, дрожью ощущать — в их жизни поворот, и никто не знает, что будет именно с ними? Что?
Только мы это знаем, потому что у нас в руках — их дневники, их письма, их речь.
«Человек лишь игрушка в руках судьбы…»
Чудовищно и странно, что именно в этот день, утром 22 июня 1941 г. «Правда» в статье «Свобода и необходимость» критически писала: «Метафизическое понимание обусловленности воли людей неизбежно приводит к фатализму… к взгляду, что человек лишь игрушка в руках таинственной судьбы, рока, необходимости».
В этот день все было именно так. 195 млн человек отправились каждый к своей судьбе.
22 июня в Большом театре — премьера «Ромео и Джульетты» Гуно. Она состоялась. Утром во МХАТе — «Синяя птица», погоня за счастьем, вечером — «Анна Каренина» (ее покажут больше 1000 раз). В Москве в этот вечер идут «Двенадцатая ночь», «Виндзорские проказницы», «Шут Балакирев» Мариенгофа, в театре «Эрмитаж» — джаз-оркестр Утесова, в «Метрополе» — кино «Песнь о любви», в цирке-шапито — человекообразная обезьяна Чарли, и билеты стоят 1 руб. 50 коп.
Таким обещала этот день «Правда», когда вышла утром 22 июня 1941 г.
«Ходили смотреть «Путевку в жизнь»…»
14 июня 1941 г. Георгий Эфрон, 16 лет (сын Марины Цветаевой). «Я человек действия… Поэтому я и мечтаю о будущем. Больше всего я надеюсь на свою будущую профессию, которая позволит мне действовать, используя все свои силы «до конца», одним прыжком пересиливая трудности, громя препятствия… Может быть, этого и не будет?!».
Этого не будет. Через три года он погибнет на фронте.
23 июня 1941 г. «В день объявления войны я виделся с Валей. Мы шлялись, говорили обо всем этом… Мы продолжаем наш флирт. Мы ходили смотреть «Путевку в жизнь», старый фильм, который я видел, когда мне было шесть лет. Хороший фильм, но довольно жалкий, мы с ней много хохотали… Она очень милая… Она очень остроумна. Она мне нравится».
«Путевка в жизнь» шла в этот день в кинотеатре «Арктика». Последние кадры «Путевки» — погибшего юнца, ему как раз 15—16 лет, торжественно везут на паровозе. Кинотеатр был в старой лютеранской кирхе. Георгий и Валя. Она — его первая привязанность. Они потом еще виделись в дни московского отчаяния, в 20-х числах октября 1941 г. «Она … не знает, о чем думать, кому верить, и очень боится немцев, хочет бежать пешком или отравиться морфием, если они войдут в Москву».
Они снова ходили в кино. Она принесла ему белого хлеба. В ноябре 1943 г. выслала ему деньги. И все. Весь смех, вся история, все встречи, все, что не сложилось, исчезло — в гибели одного и в том, что другая растворилась в истории, тоже исчезла, не оставив следов на поверхности. Но утром 22 июня 1941 г. им и миллионам их сверстников не до мыслей о роке.
Николай Бернгардт, Ленинград: «Мы в ресторане. Огромный выбор всевозможных вин, холодных и горячих закусок. Сегодня воскресенье, можно разрешить себе выпить. Раз-дается звон хрусталя, в красивых бокалах не буржуазный напиток, а предмет широкого массового потребления — русская московская водочка… «Ну, еще по одной, уж больно жизнь хороша»… И вдруг отчетливый ясный голос диктора…».
Бернгардт, 4 сентября 1941 г.: «Прошел деревню. Она совершенно пуста… двери на-стежь. Где же наша армия, не заблудился ли я. На грядке нашел морковку, она не красная, а черная, огурец дряблый. Соли нет, хлеба нет».
В 1942 году — Бернгардта уже нет. Или он есть, но о нем ничего не известно.
«Ты должен быть счастлив, черт побери!»
Что будут думать, читая наши дневники, наши письма? Через десять лет? Позже? Ведь мы сейчас еще не знаем, что с нами произойдет. Когда ты смотришь на мир глазами другого человека, когда переносишься на много десятков лет тому назад и попадаешь в его дом, в его походку, в его мысли, в его круг, в его книги, ты начинаешь говорить и думать его языком, и ты знаешь, что с ним случится дальше, — это нелегко, особенно когда ты сам сто раз проходил по Москве Покровским бульваром или — через Фонтанку — двигал к Неве.
Можно закрыть глаза, и вот приходит день 22-й, июнь, год 1941-й от Рождества Христова. Поворотный.
Владимир Стеженский, 19 лет, 22 июня 1941 г. «Сижу дома, готовлюсь к экзамену… Тишина и покой. И вдруг по радио… Сволочи, наглые звери… Мы пошли … на Арбат делать необходимые покупки. Купили соли, спичек, сахара. Везде длиннющие очереди, на улицах полно людей. Что-то будет… На улицах погасили фонари. Затемнение. Это новое слово, придется к нему привыкать»6. Что-то будет. Но что будет, что?10 сентября 1941 г. «…Болезненно хочу света… Хотя бы немножко света, хотя бы крошечных фонариков, узкой светлой полосой уходящих в даль Садовых».
Что впереди — ему неизвестно. И болезненно хочется света. Ровно через год, 13 октября 1942 г., уже в армии, Владимир Стеженский обращается к самому себе — будущему, как будто бы он уже выжил, как будто уже все прошло, хотя все только начиналось и все еще было впереди.
«Вспомни, как … на Волге в ноябре месяце ты валялся на сыром и грязном полу в конто-ре «Лесхоза», где сквозь дырявую крышу виднелись звезды на морозном небе; вспомни, как скитался ты по вокзалам и вагонам, как бродил от хаты к хате в поисках ночлега; вспомни, как лежал в сыпняке на краю от смерти и впервые услышал, как свистят пули и воют мины; вспомни страшные дни Ростова, пожары, взрывы, кровь; вспомни, как лежал ты в канаве в Красной Слободке, над головой свистели пули, в метрах в семидесяти шли немецкие автоматчики; вспомни, как рвались мины в станице Пшехской и как ты драпал оттуда на продырявленной в решето автомашине, держа на весу свою повязанную тряпкой окровавленную руку; вспомни, как рвались рядом бом-бы, и ты, лежа в крохотной канавке возле станции Пшиши или у разъезда Гойтх мысленно отсчитывал свои последние секунды; вспомни, как лежал в дырявом шалаше, абсолютно мокрый и продрогший, лязгая от холода зуба-ми; как сутками голодал, рылся в опавших листьях и ветках, ища упавшие груши, яблоки или каштаны… Вспомни, содрогнись и заду-майся над тем, кто и что ты сейчас есть, так ли ты устроил свою жизнь, за которую сам столь-ко перенес и за которую погибли твои друзья. Ты должен быть счастлив, черт, побери! Иначе не стоит сейчас и жить. Смерть ведь так близ-ко, стоит только во время бомбежки вылезти из щели».
Он не знал, что выживет, и пройдет всю войну, и будет существовать в долгой и, надеемся, счастливой жизни. Рок пощадил его. А пока грохочет радио, становится ясно, что началась война и нужно идти на Арбат за сахаром, солью и спичками.
«Будьте к нам снисходительны…»
«Вместе с цветными погремушками я вынесла Лену в сад. Солнце хозяйничало уже вовсю. Плач, звуки разбитой посуды… Война! Мне тридцать четыре года. Это четвертая война в моей жизни».
Ее звали Елена Кочина.
2 июля 1941 г. «Эвакуируют детей! Испуганными зверюшками они заполнили все улицы… Маленьких везли на грузовиках. Из кузовов слоями опенок торчали их головки. Обезумевшие родители бежали за машинами».
13 сентября. «Немцы бомбят Ленинград каждую ночь. Бомбовозы идут волнами».
19 сентября. «Сегодня шесть раз была воздушная тревога. Горят больницы — Куйбышевская и Александровская. Истошный вой сирен, паровозных гудков и заводских труб сливался в один отчаянный вопль».
15 ноября. «Мы научились делать пышки из горчицы, суп из дрожжей, котлеты из хрена, кисель из столярного клея. Многие приносят землю с Бадаевских складов, содержащую обугленный сахар, кипятят, фильтруют, варят кофе»
20 ноября. «Снизили норму на хлеб. На рабочую карточку выдают 250 гр., на служебную, иждивенческую и детскую — по 125 гр. Это совсем маленький кусочек: тяжелый, липкий, сырой. Хлеб содержит всякую дрянь и лишь немного муки».
17 декабря. «Будем есть мышей!.. Я думаю, что мыши не хуже кошек».
21 декабря. «Они бредут, как слепые, ощупывая дорогу палками, равнодушные ко всему, кроме хлеба».
27 декабря 1941 г. «Единственный транс-порт теперь — детские санки. Бесконечной вереницей двигаются они по дорогам. Везут доски, мужчин, трупы. Трупов много… Умирают легко, просто, без слез. Мертвых заворачивают в простыни, перевязывают веревкой и отвозят на кладбище, где складывают в штабеля. Там их хоронят в общих ямах».
29 декабря. «Встав в четыре часа ночи, я отправилась в магазин. Термометр показывал 33°С ниже нуля. Луна, как большой фонарь, висела на небе. Мне казалось невероятным простоять хотя бы час на таком морозе. Но прошел час, два и три… А я все стояла и стояла, непрерывно твердя про себя, как заклинание: «всему бывает конец», «всему бывает конец», «всему бывает конец».
10 января 1942 г. «Я поцеловала ее глазки голодного волчонка. Глядя на ее личико, покрытое копотью, мне самой хотелось выть, как издыхающей волчице. Кроме поцелуев, я ни-чем не могла облегчить ее страдания».
13 января. «Он жевал мой хлеб. Я прыгнула на него, схватив за горло. Он рухнул на пол. Я упала вместе с ним. Лежа на спине, он старался запихнуть сразу весь кусок хлеба в рот. Одной рукой я схватила его за нос, свернув на сторону, другой пыталась вырвать хлеб из его рта. Мужчина слабо сопротивлялся. Наконец мне удалось отнять у него все, что он не успел проглотить».
19 января. «Сегодня мне повстречался бак с соевым молоком… Из бака бежала тоненькая струйка молока. Люди лежали на мостовой и сосали грязный снег, смоченный молоком. Другие, обезумев, бежали по лежащим, стараясь словить струйку широко раскрытыми ртами. Лица их были страшны».
28 января 1942 г. «Героизм, самопожертвование, подвиг — может совершить только тот, кто сыт или голодал недолго. Мы же узнали голод, который унизил, раздавил нас, превратил в животных. Те, кто придет после нас и, может быть, прочтет эти строки, — будьте к нам снисходительны!» Снисходительны? Мы должны плакать, мы должны сходить с ума от горечи, мы должны говорить себе — никогда больше, ни за что! Никто и никогда не должен произнести слово «война» с холодностью, безлично, с отстраненностью, как будто это ни о чем, как будто это где-то и не с ним. Как будто это картины из полностью другого мира. Это было с нами — и может быть с нами. Может быть!
Этот дневник нужно бы раздать каждому.
Учительница Елена Кочина, еще не знающая своей судьбы, но сильная и молодая, выводит в нем 22 июня 1941 г.: «… Война! Мне тридцать четыре года. Это четвертая война в моей жизни». Она спасется и спасет своего ребенка, и муж ее спасется. Но с ним она, наверное, расстанется. Мы этого не знаем, и не узнаем никогда, и даже хорошо, что не узнаем, но он в 1941-м отнимал у них еду.
«Не смей есть!» — заорала я, не помня себя. «Замолчи. Я ничего не могу с собой сделать». Его глаза с отчаянием смотрели на меня».
«Теперь каждый день нужно ждать смерти…»
Он длится нескончаемо долго, этот поворотный, всеми проклятый день. Жизнь — уже другая. Приказы о мобилизации, о переходе на военное положение, о военных трибуналах. Власть — военная. Призыв — от 23 до 36 лет. Хотя жизнь еще похожа на ту, что прежде.
Павел Лукницкий, 40 лет. «По серебрящейся в лучах солнца Неве бегут пароходики… На стадионе играют в футбол и теннис. Устье Невы бороздят белопарусные яхты. Кино и театры работают как всегда».
Нет, уже другая.
Бессмертный Юрий, 17 лет, Москва9. Воистину бессмертный — пройдет войну. Но он об этом еще не знает. «Передают приказ о маскировке. Иду маскировать окно… Едем. На улицах очереди в булочные, сберкассы, нефтелавки. Бесимся. Злимся… Едем по Ленинградскому шоссе — навстречу грузовики, зенитки, военные… Отправляюсь в райком. Секретарь … составляет бригады, посылает расклеивать речь Молотова… Мои девочки из типографии ведут разговор, кто кого как обхаживает. Этих… ничего не берет. Их пробьет только бомба. Начинаем расклеивать. 11 часов вечера… Люди останавливаются около нас. Разбирают речь… Все вымазались в клею… Домой иду по темным молчаливым улицам военной Москвы. На улицах много народа. Люди ходят как-то сосредоточенно и серьезно… У нас в комнате все в каком-то настороженном положении. Все сидят, как какие-то временно здесь расположенные люди. Уже 1 час ночи. Кончился 1-й день войны».
Как многим снились странные сны на 22 июня! Жена Пришвина «в ночь накануне войны видела сон… Видела она на небе бриллиантовый крест и Пресвятую Богородицу, и все в том значении, что наступил конец чему-то и открывается завеса в другой мир. Я вспомнил, что у Лескова его «Очарованный странник» кончает пророчеством войны, что человек, живущий сердцем, непременно должен стать пророком. И так я увидел в Ляле своей очарованного стран-ника»10.
Пусть никогда больше не возникнет очарованный странник. Пусть никто не будет больше «временно расположенными людьми». Пусть никакой ребенок больше не закричит и не напишет в 15 лет, как Пескова Ирина11: «1 ч. Дня. Все кончено!!! Опять война!.. Теперь каждый день нужно ждать смерти… Господи, господи!.. Не могу писать. Ну почему я раньше не умерла? Я не хочу видеть этот ужас современной войны… Ведь я еще слишком мала для этого. Ой, Боже».
Нельзя говорить о войне как о возможной. Нельзя сто тысяч раз вслух произносить — война. Нельзя кликать ее — никто на всем белом свете ни на одно даже мгновение не должен допускать, не говоря уже о том, чтобы ждать или желать, что на российскую землю, на эту кровоточащую землю может прийти война.
22 июня 1941 года, день проклятый — никогда больше.
Текст: Яков Миркин, Исторический журнал «Родина»
На обложке: картина А.П. Горского “Без вести пропавший”
Ваш комментарий будет первым